Робин Хобб - Королевский убийца [издание 2010 г.]

Ни один часовой не вскрикнул. Ни один наблюдатель не подул в рог и не бросил факел в приготовленную кучу дров, чтобы зажечь сигнальный огонь. Я огляделся, и все тут же прояснилось. Их безжизненные тела лежали на сторожевых постах. Прекрасная серая одежда домашней вязки превратилась в красную, впитав кровь из их перерезанных глоток. Убийцы подошли тихо, по суше, хорошо зная расположение всех постов. И все часовые умолкли навеки. Некому было предупредить спящий город.

Наблюдателей было не так много. Не таким уж значительным был этот городок — он не заслужил даже точки на карте. Жители рассчитывали на то, что это защитит их от набегов. Они стригли хорошую шерсть и пряли добротную пряжу, это верно. Вылавливали и коптили лосося, который водился в реке, и яблоки здесь были маленькими, но сладкими, и из них получалось доброе вино. К западу от города была колония съедобных моллюсков. Вот и все богатства Илистой Бухты — не так уж много, но достаточно для того, чтобы здешние люди ценили свою жизнь. Во всяком случае, город точно не стоил того, чтобы пройти по нему с огнем и мечом. Какой человек в здравом уме сочтет бочку яблочного вина или копченого лосося достойными пиратского набега?

Но красные корабли приходили не за товарами и не за деньгами. Им не нужны были ни племенные стада, ни даже красивые женщины, которых можно взять в жены, ни юноши, которых можно посадить за весла на галерах. Густошерстные овцы будут изувечены и убиты, копченый лосось раздавлен грязными сапогами, склады шерсти сожжены, винные погреба разгромлены. Пираты возьмут заложников, да, но только для того, чтобы «перековать» их. Магия «перековки» лишит несчастных всех человеческих чувств и оставит им только мысли о еде. Пираты не станут удерживать их у себя, а бросят здесь, чтобы их страшная немощь заставила страдать тех, кто любил изувеченных и называл родными. Потерявшие человеческий облик, «перекованные» будут опустошать родной город безжалостно, как росомахи. Это было самое жестокое оружие островитян: превращение наших близких в «перекованных», которые будут охотиться на свою же родню. Я уже знал об этом. Видел последствия других набегов.

И теперь мне оставалось только смотреть, как накатывает смертельная волна, чтобы поглотить маленькое селение. Островные пираты спрыгивали с корабля на пристань и наводняли улицы. Они безмолвно шли по городку, разделившись на группы по двое или по трое, смертоносные, как растворяющийся в вине яд. Те из островитян, что остались на пристани, обыскивали корабли, привязанные к причалу. В основном это были маленькие открытые плоскодонки, но были еще и два рыболовных судна и одно торговое. Их команды постигла быстрая смерть. Неистовое сопротивление моряков было тщетным, как истошное кудахтанье домашней птицы, когда ласка залезает в курятник. Я слышал отчаянные голоса гибнущих матросов, полные муки. Плотный туман жадно глотал их крики, превращая предсмертные вопли людей в стоны морских птиц. Потом корабли были презрительно преданы огню — никто даже не подумал забрать их в качестве трофея. Эти пираты никогда не брали настоящей добычи. Может быть, горсть монет, если их легко было найти, или ожерелье с тела изнасилованной и убитой женщины — но не более того.

Я не мог ничего сделать — только смотрел. Я тяжело закашлялся, потом обрел дыхание и заговорил…

— Если бы только я мог понять их… — сказал я шуту. — Если бы только я знал, чего они хотят! Нет никакого смысла в том, что делают пираты красных кораблей. Как можем мы сражаться с ними, если не знаем причины, по которой они воюют?

— Они — часть безумия того, кто управляет ими. Их можно понять, только разделив их безумие. Лично у меня нет такого желания. Понять их — не значит остановить.

— Нет…

Нет, мне не хотелось смотреть на город. Я видел этот кошмар слишком часто. Но только бессердечный человек смог бы отмахнуться от него, как от плохого кукольного представления. Самое малое, что я мог сделать для своего народа, это смотреть, как люди умирают. И в то же время это было самое большее, что я мог сделать для него. Я был больным, искалеченным и очень старым. Ничего большего от меня нельзя было и ожидать. Так что я лишь наблюдал.

Я смотрел, как маленький город просыпается от сладкого сна только для того, чтобы почувствовать грубую руку на горле или на груди, чтобы увидеть нож, занесенный над колыбелью, или услышать отчаянный крик разбуженного ребенка. Огни замерцали и начали разгораться повсюду. В одних местах зажигались свечи при крике соседа, в других факелами пылали подожженные дома. Хотя красные корабли истязали Шесть Герцогств уже больше года, для этих людей кошмар стал реальностью только сегодня ночью. Они думали, что готовы. Они слышали ужасные истории и решили, что никогда не допустят подобного. И все-таки здания горели и крики поднимались к ночному небу, словно рожденные дымом.

— Говори, шут, — приказал я хрипло, — вспоминай будущее для меня. Что говорят об Илистой Бухте? О зимнем набеге на городок Илистая Бухта?

Он прерывисто вздохнул.

— Это непонятно, неясно… — Он медлил. — Все колеблется, все меняется. Слишком многое в движении, ваше величество. Будущее разливается там во всех направлениях.

— Рассказывай все, что видишь.

— Они сложили песню об этом городе, — глухо проговорил шут.

Он все еще сжимал мое плечо. Даже сквозь ночную рубашку я чувствовал, какими холодными были его длинные сильные пальцы. Дрожь пробежала по его телу, и я почувствовал, как трудно ему стоять возле меня.

— Когда ее поют в таверне и стучат по столу кружками с элем, все это кажется не таким ужасным. Можно вообразить, какое храброе сопротивление оказывали эти люди, — они сражались, а не сдавались. Ни один человек не был взят живым и «перекован», ни один. — Шут замолчал. Он пытался скрыть надрыв, звучащий в его словах, пытался говорить мягко. — Конечно, когда вы пьете и поете, вы не видите крови и не чувствуете запаха горящей плоти. И не слышите крика. Но это понятно. А вы пытались когда-нибудь найти рифму к словам «разорванный ребенок»? Кто-то когда-то попробовал «дарованный котенок», но вышло не очень-то складно.

Ничего веселого не было в его шутке. Эти горькие насмешки не могли обмануть ни его, ни меня. Он снова замолчал. Мой пленник был обречен разделять со мной мое горькое знание.

Я молча наблюдал. Никакие стихи не могут выразить страдания матери, запихивающей в рот ребенка отравленную конфетку, чтобы уберечь его от пиратов. Никто не может рассказать о криках детей, которые корчатся в предсмертных судорогах от жестокого яда, или о мучениях женщин, которых безжалостно насилуют. Ни стихи, ни мелодия не могут вынести тяжести рассказа о лучниках, самые верные стрелы которых убивали захваченных в плен родственников прежде, чем их успевали утащить на корабли. Я заглянул внутрь горящего дома. Сквозь языки пламени я видел десятилетнего мальчика, который подставил свое горло под удар материнского ножа. Перед тем он задушил младшую сестренку, потому что пришли красные корабли и ни один любящий брат не отдал бы ее ни пиратам, ни прожорливому пламени. Я видел глаза матери, когда она, прижав к себе тела детей, бросилась в огонь. Такие вещи лучше не запоминать. Но я не мог избавиться от этого знания. Это был мой долг — знать и помнить.